Владимир Балон

Интервью с народным артистом РСФСР Михаилом Сергеевичем Боярским

Михаил Сергеевич Боярский, рассказывает о своем ближайшем Друге Владимире Яковлевиче Балоне — о дружбе, работе, совместных интересах, принципах и ценностях, качествах личности и чертах характера Владимира Яковлевича.

Kutschewski: Где и как Вы с Владимиром Яковлевичем познакомились? Когда Вы поняли, что это действительно настоящая дружба?
Михаил Боярский: Не сразу. Мы познакомились с ним перед съемками «Трех мушкетеров», он приехал в Петербург обучать меня фехтованию. Ну, сам он этого не делал, он меня определил в школу в спортивную, фехтовальную, где я до приезда во Львов стоял с клинком с ребятами, там, пятого-седьмого класса. Делал самые элементарные вещи, то есть я представление какое-то имел в театральном институте, но это фехтование было сценическим, театральным. А тут, наверное, более жесткое фехтование, более профессиональное, потому что это все-таки кино, а не театр. Вот, и потом уже во Львове мы познакомились, то есть познакомились мы здесь, но так «здрасьте-здрасьте», я его до этого не знал. Он привел меня к своим друзьям, сказал: «Вот этого парня нужно... Д`Артаньяна будет играть».
Ну, знакомых море у него было, ему нужно было со всеми повидаться сходить, в институт Лесгафта и так далее.
А уже когда мы сидели за столом, и уже знакомство было поддержано какими-то символическими тостами за знакомство и так далее... Он говорит: «Я Вас мучать не буду, я чувствую, что Вы достаточно пластичны, ну, в тех разумных пределах, которые необходимы для съемок, Вы в общем-то годитесь, а остальное я все поставлю». Когда пришли на репетицию, мы с ним дня три наверное (репетировали — К.), там были Старыгин и Валька Смирнитский и Венька (Вениамин Смехов — К.) тоже, то в разное время, то все вместе. Он так проверил на что мы способны, каждый из нас, подсказал несколько движений , научил как они называются. Он сказал: «Ну, у тебя нормально все пойдет. Оскорблять репетициями я тебя не буду. Перед съемками, судя по тому какая площадка, мы будем уже разводить. Какие-то может детали здесь отрепетируем». Ну, и в общем, я с удовольствием это делал, был заинтересован и даже некоторым образом мучил его, говоря: «А давайте попробуем вот...» Он: «Давай-давай-давай-давай». Он был очень податлив на это. Я говорю: «А вот если здесь? А вот если…» И он понял, что, в общем, я в контакте с ним. На этом практически наши взаимоотношения спортивные как бы закончились. Более того, он потом позволял мне импровизировать: там какая-нибудь драка идет, он говорит: «Давай ты меня пытайся убить, а уж я как- нибудь сам разберусь». Нашел потом своих друзей во Львове, как и в Одессе из фехтовального Общества и говорит: «Ну, это вот мастер спорта такой- то, такой-то, это такой-то...» Ну, сложных, особенно сложных (драк - К.), как мне казалось..(не было — К.), я до сих пор, в общем, это считаю, наиболее сложная (драка — К.) была в фильме следующем, где мы с Авиловым бились, ну, и в «Гардемаринах» с Жигуновым, там Владимир Яковлевич так довольно четко простроил свою драматургию драки, без режиссера, это, так сказать, вот его, такое видение было — и - от пола, по лестнице, балкон, вниз, прыжки там, между колоннами - до удара. В общем он ответственно к этому подходил. Клинки свои приносил, как правило. Сам он очень хорошо ездил верхом. Ну, фехтовал он - он левша это немножко осложняло показ, но он брал в другую руку шпагу, а я говорю: «А давай начнем следующую драку: я с левой начну, а потом — раз - и с правой». Он: «Попробуем, если получится». Ну, в общем кроме двух-трех движений левой рукой у меня ничего не получалось, а он на две руки был мастер. Вот. Так что началось все до первых съемок «Мушкетеров», он уже как-то меня подготовил к работе, и дальше все это было уже на месте. Приезжали в какой-нибудь там замок старинный или это было где-нибудь в кустах, или около какой-нибудь крепости, там уже по месту работы. Так же была практически импровизационная сцена на пляже, где мы с ним деремся. Там было проще, потому что контакта как такового не было, там были сети, нужно было только, так сказать, попытаться убить, но это мы всю жизнь занимались тем, что пытались друг друга убить. Но, в общем, благополучно выживали. (смеется)
Вот, и наверное, если какой-то фильм был, где способ существования был более драматическим, а фехтование было единственной сценой, тогда наверное было больше внимания уделено (дракам - К.) потому что если каждый день опять какая-нибудь драка, драка, драка, ну, это все так сказать превратилось в… И потом там (материал-?такого-? - ? нрзб. - К.) как в «Скарамуше», хотя он (Владимир Балон — К.) отмечал , что наиболее профессиональная драка в этом фильме. Мы смотрели с ним «Фанфан Тюльпан» и там, видели, где и пленка идет с ускоренным вариантом и другие (фильмы — К.) тоже. Важно то, что Володя позволял артистам и оператору да и у режиссера просил, более длинные куски. Если взять «Зорро», то у нас любой артист сможет фехтовать лучше, потому что там две секунды - «Стоп», две секунды - «Стоп» - так можно сделать все, что угодно: и с потолка прыгнуть, и… Это, может быть, и придавало динамику фильму («Зорро» - К.) в этом плане, хотя вот это клиповое, клиповые съемки, они менее правдивые, чем длинные. И Владимир Яковлевич это прекрасно понимал. А там (в «Гардемаринах», «Д`Артаньяне и трех мушкетерах» - К.) были довольно длинные куски. В общем в этом смысле он был профессионалом, он ставил не только, конечно, «Три мушкетера», а огромное количество фильмов у него, и зарубежных - тоже были.
Я учился у Коха в театральном институте, у Ивана Эдмундовича, но это немножко другое фехтование. Там были Лаэрт и Гамлет, и многие другие были драки, и Сирано...
Вот в таком плане я, значит, нашел с Володей общий язык, это, наверное, и повлияло на наши дальнейшие взаимоотношения, потому что он мне помогал в фехтовании, иногда, ИНОГДА спрашивал у меня: «Как вот мне в этой сцене: так лучше, или так?» - ну, и я с удовольствием это делал, потому что мне было лестно, что Владимир Яковлевич Балон обращается ко мне, как к актеру. Я говорю, я всегда в общем-то говорил, как и он мне, что «у тебя все в порядке, тебя нечему учить, но если хочешь, мне кажется, что так было бы ну, правильней».
Скажу Вам то, что я попытался в сценарий (фильма о мушкетерах — К.) внести те сцены, которых не было. С Владимиром Яковлевичем Балоном у нас постоянная была фраза, где мы с ним говорим: «Вы еще живы? - И Вы еще живы?», то есть это мы пронесли через весь фильм, и это вот я все время пытался, так сказать, какой-то рефрен вставить, так чтоб у нас взаимоотношения были более, наиболее (заметные, острые — К.) Поэтому я пытался нагрузить его и текстом и присутствием в кадре и поэтому, в общем, отчасти, сотая доля процента (успеха роли — К.) состоит в том, что я как можно больше пытался его сделать своим врагом, так чтобы на протяжении всего фильма его фигура была запоминающейся. Что это мой основной враг. Вот так оно и получилось, там, и убивали друг друга, и он меня, и я его, и мы выживали и потом мы уже были в «Гардемаринах», но уже на одной стороне, однако опять - он меня убивал там. В общем наубивались мы друг друга много. (улыбается) А вот, с того момента, в общем, тогда, когда закваска произошла по поводу актерско-спортивного нашего взаимоотношения уже эти отношения перешли в... мы уже как бы друг без друга мало общались, каждый раз на завтраке, на обеде, на ужине, на отдыхе, в работе мы всегда были вместе уже. И потом это уже переросло на долгие годы. Когда я приходил на спектакль, я ему звонил перед спектаклем, в антракте и после спектакля, и если был футбол, как сегодня в 18.30 «Зенит» играет с «Томью», то он мне все рассказывал в подробностях, говорит: «Я посмотрю и все расскажу тебе». Мы смотрели вместе по теле... даже по телефону смотрели иногда передачи телевизионные какие-нибудь, которые нам нужно было посмотреть или сразу перезванивались, звонили когда угодно друг другу в любое время дня и ночи.
Он у меня был довольно часто и с мамой был знаком с моей, еще она была жива тогда. Ночевал и жил у меня только на даче иногда. Я у него чаще гораздо был дома. Вот, ну, это вот такой у нас с ним был длительный период общения, когда друг без друга просто не обходились, пытались отдыхать вместе, и ну, в общем это было приятно, и когда он (к М. Боярскому - К.) на дачу приезжал, он всегда приезжал упакованный всякими продуктами, потому что он ВЕЛИКОЛЕПНО готовил, он делал своего рода изыски. И нас все оставляли в покое, зная, что у нас будет мужское застолье и это надолго.
Он был в общем такой ВОЖАК: говорил степенно, всегда был в спортивной форме, всегда бритый, опрятно одетый. В нем что-то такое было от русского офицера. Такое - слово сказал — сделал, обидели — заслужи, получи по полной. Сам никогда не был агрессивным, но упаси Бог кому-нибудь попасться под его руку. Не всегда прощал хамство, даже если какой-то компромисс был найден, он в глубине души уже с этим человеком до конца любезным не был. Ну, много чему можно было научиться у него. Он очень успокоительно действовал на всех, кто нервничает, для меня он был как лекарство. Он успокаивал, логично распределял все «за» и «против», выявлял всегда положительный вариант во всем этом (в ситуации - К). На чашу весов ложилось всегда его спокойствие, уверенность и этакая хорошая мужская закваска. Но вот таких мужиков нет, я не могу сказать, что он был рафинированным интеллигентом, нет, в нем это абсолютно отсутствовало, к счастью, потому что, вот у него был такой момент, которым практически никто не владеет - это обостренное понятие чести мужской, через эту черту переступать было нельзя никому, и уж и мне тем более, но я, слава Богу, по-моему, практически никогда этого не делал, а если и делал, то случайно, и спрашивал: «Не обидел тебя?», извинялся и так далее. Были моменты, когда он недоволен был мною, с моей стороны такое я не могу припомнить. Вот, и есть у нас мягкие интересные эрудированные интеллигентные, но не мужики. Есть такая фраза в фильме «Председатель» у Нонны Мордюковой: «Хороший ты мужик, но не орел». Вот он как раз орел, и мужик. А у нас огромное количество мужиков, неплохих, но не орлы. А он как раз был тот верный мужчина, который еще к тому же орел. К нему тянулись все поэтому, потому что в его компании все всегда были как за стеной: это и женщины, и молодые артисты и взрослые артисты, и артисты со стажем. И в «Мушкетерах» и в «Гардемаринах» (всё получилось — К.), потому что его приглашали не только на роль, но когда он находился в группе всё, полный порядок. Недаром мы прозвали его Пахан, потому что он, как бы это сказать, по понятиям жил таким, ну, по хорошим, по мужским понятиям, это ведь не «зона» естественно, но каждый должен был соблюдать субординацию, и не дай Бог, когда появлялись какие-нибудь артисты с высоко задранным носом, он прекращал с ними общаться, и они оставались как бы в одиночестве. При всём при том, что пафоса у них было очень много, но толку от этого никакого и Владимир Яковлевич всегда это пресекал, он не любил, так сказать, «звездных» артистов, хотя сам был знаком со всем Союзом, все его знали, не знаю там от Смоктуновского до... не знаю
Kutschewski: -Ефремова?
Михаил Боярский: -Да... Там: «Мы с Иечкой там....» - «Ах, и с Саввиной?» - «Да». «Мы с Алисой (Фрейндлих — К.)...» - «Ах, Вы и с Алисой?» - «Да». «Мы с Толей…» - «Какой (Толя — К.)? А, с Папановым, Господи!» То есть они к нему относились всегда по-дружески. Вот... масса драматических актеров, киноактеров. «Мы с Крючковым...» - «И с Крючковым?» - «Да, ну, вот он, помнится, вот там, там то-то, то-то...» Или там с Юматовым... Ну, то есть разнообразие в знакомствах было совершенно невероятное, но причём он очень не любил всякие кинофорумы, вручения призов, мы всегда уходили с ним куда-нибудь в угол, брали два стула, столик, если Валька (Валентин Смирнитский — К.) был и Валька: мы втроём подальше от всех. Вот. Всегда имел своё собственное мнение. Но вот наши телефонные разговоры длились часами. Ведь мы не виделись, и как бы к этому настолько привыкли, вот к виртуальному общению, что в общем обходиться было без этого невозможно, совершенно невозможно. По любому поводу: болит зуб, ты звонишь, забил гол Аршавин, ты звонишь, полетел человек в космос, ты звонишь, международное положение... Он очень хорошо разбирался во всех видах спорта и имел профессиональное, так сказать, мнение по этому поводу. Что касается других проблем - они были интересны потому, что мы с ним оба дилетанты были в этих вопросах, но поделиться друг с другом соображениями и выявить какую-то точку зрения наиболее объективную, по нашим соображениям, было очень всегда интересно.
Он очень умел хорошо слушать. Я вот довольно часто перебиваю. Он - может молчать сколько угодно, можно говорить, говорить... Но потом когда вот отговоришь, он: «А я вот считаю...» И тогда... Как правило, он довольно говорил медленно и долго. Он говорил: «Ну, короче говоря» - это обязательная его фраза - «Короче говоря...» - и говорил еще дольше. Более того, он всегда как ветвистое дерево не точно по стволу шел, от мысли к цели, а вот - а вот тут налево, а вот тут направо и еще в эту веточку, а вот у веточки листочек есть, и пока он доберется до этого, я уже:
-Володь, стоп-стоп, давай по сущест... короче.
-Короче говоря...
Но... когда сидишь вдвоем, то разговор (этот - К.) в радость.
Недаром Сократ говорил, что самое большое удовольствие это беседа.
Все мы делали через край в общем, что касается и застолья и сигареты, которые он курил до последнего мгновения, и все остальное и кому что в голову придет, закуска ли это или бессонные ночи, но все на полную катушку, так что он - он говорил после шестидесяти, что: «Я живу... В жизни не поверил бы, что... будете отмечать мне 70 лет». Такого даже в голову не приходило. Когда мы там в Мушкетерах куролесили и не спали и работали по 24 часа в сутки. Все-таки он намного старше меня и всех остальных, но был моложе всех по физическому состоянию и по форме, выносливости, в любых качествах, поэтому мы всегда говорили: «Ну, куда нам с Балоном тягаться. Ну что... Ну, это мужик, это все, это машина».
Поэтому всегда какой-то был момент того, что мы оценивали его всегда. Он нам всем фору давал. Во всех отношениях. Всегда. Вот до последних дней пользовался большим вниманием женщин, которые его любили за то что он... если я себя чувствовал как за спиной, могу себе представить, какое впечатление он производил на женщин. Когда у него было всё в порядке, и готовит он чудесно, и чистота всегда идеальная, и деньги всегда в кармане есть, и вовремя машина подъезжает. И вовремя билет на самолёт куплен, и вовремя встречает, в общем всё у него идеально.
И никому об этом не говорит, а вот я между прочим купил, а я вот между прочим приготовил, ну, поэтому вот то, что само собой разумеющимся казалось тогда, оказывается, достаточно серьезная работа. Потому что вот я помню когда я приехал в Тбилиси как-то с театром, нас встретили потрясающе: вино где угодно и шашлыки, всё, что угодно и машины чёрные «Волги», и ну, в общем, как говорила Ахмадулина - «беспощадное гостеприимство». Но когда мы в кулуарах говорили: «Миша, если б ты знал, ЧЕГО это стоит!» Потому что это не просто черта характера национальная, а это ещё и серьёзный труд!
Владимир Яковлевич любил трудиться. Он... Он готовил вкусно. Знал, что я люблю. А я любил самую простую еду. Вот мне сосиски жареные — всё! Для меня это… И он их очень вкусно жарил. Ну, помимо (того-К.), что готовил всякие салаты, борщи, солянки и мясо готовил чудесно. И специи у него были прекрасные. Он умел это делать. Он писал стихи. Умел писать капустники. В этом плане он был очень... неожиданно проявлялся, когда мне казалось, что я специалист по капустникам, что мы с Равиковичем, там, с Мигицко пишем такие капустники, на которые город съезжается, ему ничего не стоило: «Алё, Миш, я вот тут написал кое-что, прочесть».
Говорю: -Кто это написал?
-Я.
-Ух ты, ничего себе!
Я еще любил читать ему вслух, потому что берешь какой-нибудь «Круг чтения» Толстого, начинаешь там какие-то цитаты, мы с ним вот на эту тему спорили долго по поводу всяких богословских проблем и там философских других. Он не очень любил это, но делал одолжение. Ну, ему было со мной более-менее интересно. Он знал мой характер, совершенно неустойчивый, потому что я мог раз десять за час до вечера Высоцкого в «Доме Кино»:
-Ну, я поеду.
-Давай, давай, поезжай.
-Нет, лучше останусь.
-Ну, оставайся.
-Нет, я поеду.
Вот я мог так говорить раз пятнадцать. И он к этому привык. И знал, что я человек, сомневающийся во всём. И вот для него это тоже было наверное удовольствием смотреть на «пацана», который, в общем, пытается быть похожим на него. (с грустью улыбается).
Авантюрист (он был - К.), готов на всё что... «А поехали сейчас...» - «Поехали». Только он это делал всерьёз, а я так романтично... «Всё! - два часа ночи, где-нибудь там - в баню едем!» - «Ну, какая же баня сейчас?». - «Неважно». - «Ну, поехали». Соглашался он на всё.
Мне позвонили по телефону: «Все сидим, - Старыгин, Смехов, Балон, Смирнитский - Мишка, что ты делаешь?» Я говорю: «Да вот сейчас скоро спать ложимся». «Жаль, а мы сидим тут...». Я говорю: «Сейчас я приеду». И вот через три часа каким-то образом я ухитрился. А с улицы кричу им: «Эээй!» Они тоже были удивлены, потому что нормальный человек вот за три часа в Москву не доберется. Я ухитрился. Просто совпадение обстоятельств: сразу поймал машину, тут же какой-то был грузовой самолёт, в который меня пустили, приземлился, и кто-то не приехал из правительства. Стояла правительственная машина с мигалками, они не встретили. Говорят: «Ну, мы уезжаем». «А вы не могли бы?» - «Да пожалуйста». Вжиу-вжиу... И вот так, не прошло и трёх часов, я уже был там. Они: «Как? Ты был действительно в Петербурге?» И он оценил: «Да, молодец, вроде парень способный на что-то».
Мы одевались с ним одинаково. Иногда со спины его путали, он даже был рад этому. У нас были черные пальто, шляпу я ему привёз. Заказал для него специально такую же как у меня. Усы одинаковые были с ним. Ну, много чего было общего. Фотографиями делились разными, ну и, конечно, звонки, звонки, звонки, звонки: тысячи звонков.
Последний раз мы с ним были (все вместе у него — К.), когда поздравляли с семидесятилетием. Под окном спели ему песню. Причем я долго говорил, что я в Петербурге: «Вовка, ну, как у вас там погода? Всё, ну, я тебе позвоню после двенадцати». Да - ровно в двенадцать часов мы поздравляли друг друга с Новым Годом, с Днём Рождения, Христос Воскресе и там по каким-то таким важным событиям. У нас праздник начинался ровно в двенадцать, как на Спасской башне. Кто из нас первый позвонит, это очень было любопытно. Ах, занято, чёрт, значит он звонит. Ну, и у меня тоже занято, потому что трубка снята (улыбается). И потом это переняли мои дети, друзья тоже вот. Позвонить первым в дни рождения это очень существенно важно, поэтому когда телефон молчит сейчас, значит Вовки нет. Вот. Много чего у нас было хорошего. В основном это беседы, конечно.
Очень важный момент: дружба требует вежливости и как бы корректности. При всём при том, что я мог придти к нему в пять часов утра, я всячески избегал моментов, когда я мог в общем-то доставить неудовольствие. Он тоже в этом плане был очень такой трудный человек, приезжаешь (в гости — К.) - нет он приедет с продуктами, предупредит всех, там, чтобы не доставить никому неудовольствие, билет уже заранее куплен, чтобы никто его не встречал и не провожал, обязательно ходил в гости к своим друзьям из Лесгафта, навещал своих спортивных друзей. Он был очень таким... Он вот очень такой был всегда корректный в отношении к тем, кто ему сделал какое-нибудь добро. И группа ему звонила вся, Одесская группа. Вот уже покойных ныне людей, и до сих пор которые остались. Всегда, уходя из какого-то общества, будь то киногруппа, спортивный коллектив, банкетные ребята, знакомства на дне рождения или в поезде... звонили ему все всегда. Потому что он оставлял такие теплые впечатления после себя - красиво одетый мужчина, выбритый, с холёными усами, женщин провожает, мужчинам помогает, если какая-нибудь там заваруха он останавливает их всех. С хорошим юмором, рассказчик, ну, в общем...
Очень Игорь любил с ним встречаться, Старыгин, и раз в неделю наверняка там собирались, такое застолье у них было интеллигентное, и обязательно мне звонили: «Вот мы сидим сейчас» - я говорю: «Ну, ребята, привет вам большой». В общем с ним было хорошо. Без него очень как-то тоскливо. Вот так поговорить... ну это конечно моё восприятие его, но так, как я могу поговорить с ним ну, практически на девяносто девять процентов, есть какие-то святые вещи, которые я никому не рассказываю, но мы знали о друг друге всё, а когда я сейчас читаю, особенно после его смерти, всякие домыслы по поводу его сексуальных подвигов и так далее, всё это, возможно, и было, но я даже об этом не знаю. А уж конечно корреспондент... Вот какие-то непубликованные эксклюзивные интервью - всё это ложь и чушь собачья, потому что более корректного и опрятного по жизни человека, который никогда ничего никому не расскажет... и если мы делились с ним чем-то, то только в безымянном варианте. Никаких конкретностей никогда я от него не слышал, и сам никогда не люблю ничего рассказывать, потому что первое дело мужика - это защита женщин. Мало ли что человек может наговорить. Но так, чтобы это было неоскорбительно по отношению к тому человеку, о котором мы говорим, иначе тогда можно подумать о своём партнёре, что он сволочь. Ну, вот так. Нет, мы себе этого не допускали, за глаза говорить о ком-то, так, что это было обидно тому человеку, о ком говорилось. Могли, конечно, быть несогласны в чём-то и так далее, особенно по профессии, по фехтованию там или в актёрском мастерстве, во вкусе и так далее, но это никак не касалось и не выносилось. Сор из избы не выносился. Были обидные вещи, которые в газетах писали о нём, обо мне. Но он мудро мне говорил: «Никогда не отвечай на это. Пусть пишут всё, что угодно, будь выше этого». Он спокойно к этому относился, абсолютно. Вначале, когда вдруг нахлынула волна, запрет ушёл, и начали писать всё, что угодно, лишь бы продать. Поначалу это удивило, а потом... Ах, это они... это же бизнес! А, ну, тогда всё понятно. Тогда Бог с ним, пиши всё, что угодно.
Kutschewski: Как Владимир Яковлевич относился, готовился к своим ролям?
Михаил Боярский:Он просил меня посмотреть часто, когда мы были, друг без друга в кадре. «Мишка, вот там посмотришь, какие-то замечания». Ну, и в общем, по большому счёту, он обходился без замечаний, потому что он слишком требовательный к себе, но то, что он делал - это было очень достойно, несмотря на то, что у него актерского образования не было, он был гораздо интереснее, чем многие с образованием. Нет, он очень достойно это умел делать, он не стремился к характерности, хотя Жак («Гардемарины» - К.) - резко отличается, так сказать, с его плевками, которые он придумал... Он убедителен в кадре, убедителен, нельзя сказать,что: «Ой, смотри-ка какого-то взяли халтурщика или человека, который не владеет актерским мастерством». Нет всё это было толково, достойно и чётко. У меня претензий в этом плане к нему нет. Могли бы его использовать и более серьезно, но он бы и сам не стал наверное, он к этому относился так, очень осторожно, осторожно.
Kutschewski: В конце фильма «Д`Артаньян и три мушкетёра» В.Я.Балон делает мушкетёрский знак, приветствуя мушкетёров-победителей. Чья это была идея, что обозначало?
Михаил Боярский:Да, но это он режиссера обманул, он сам придумал, потому что, по идее, он не имел права этого делать, но поскольку у нас была команда одна... Снимали даже там декораций не было, там всё было задымлено, это снимали прямо во дворе студии, у нас не было финала, поставили массовку так коридором, чтобы не было видно что справа, что слева, из-за горы, где там вдалеке было море, там ещё даже стоят эти железные штыри от сетки, которая ограждала студию, сетки сняли, а штыри остались. Кто внимательный может увидеть их. Вот там стояла камера и всё, время заканчивается. Только солнце выглянуло, сразу дым, «давайте быстро - вы кричите «ура», а вы выходите, протягиваете руки и потом, значит, на вас смотрят и враги и друзья, и де Жюссак смотрит на вас, обозлённый», но Владимир Яковлевич знал, что будет один кадр, и у нас этот жест остался тогда, был у героев, и он его повторил, мол, «я с вами», ну, так что это его, его такая хитрость, шутка, маленькое хулиганство с его стороны. Хилькевич: «Что ты делаешь?! Что ты делаешь?» Вот уж теперь думай сам: вырезать-оставлять.
-(Восхищенный комментарий интервьюера о вышеописанном жесте — К.)
- Мне тоже показалось, что это правильно.
Kutschewski: Как он относился к современному спортивному фехтованию?
Михаил Боярский:Ну, вот уж я не знаю, потому что я не совался, он смотрел, но это совсем другое, у нас было другое - одно фехтование, у них - совсем другое, но я могу как бы рассуждать только с точки зрения, насколько это кинематографично, а сам он отслеживал, да, но тем не менее вспоминал свои дорогие годы, когда всё это было по-другому, когда ещё краска была, когда еще не было
Kutschewski: - Электрофиксаторов? .
Михаил Боярский:-Да, так что в этом плане он... я ничего в этом не понимаю, но у него друзья были. С ними он говорил. Профессионально и подолгу.
Kutschewski: За какую футбольную команду болел Владимир Яковлевич?
Михаил Боярский:Он не болел, он болел за мою команду, за «Зенит» болел, в общем, но объективно оценивал и «Спартак» и «ЦСКА», по идее он должен был за «ЦСКА» быть, но он был ОЧЕНЬ недоволен: «Ну что это такое, ты видел?». Нет, мы с ним по телефону смотрели футбол, или я со стадиона ему звонил всегда.
(В.Я. Балон -К.):
-Ты где?
-На стадионе.
-Ну давай, давай.
Ну, я звонил ему через каждые полчаса. Вот, но он разбирался в футболе ОЧЕНЬ хорошо, тем более, что он застал еще Стрельцова ну, сравнивать невозможно, сейчас это бизнес, а не футбол. Он любил смотреть профессионалов, так сказать, испанцев, англичан вот. Мне звонил по телефону, он всегда отмечал всю телевизионную программку на неделю и говорил, что я должен посмотреть. (улыбается)
Kutschewski: Какую музыку любил Владимир Яковлевич?
Михаил Боярский:Я ни разу не слышал, чтобы он пел. Никогда в жизни. Хотя у него дома были проигрыватели, но в основном, у него были мои пластинки, мои кассеты. Что он слушал — не знаю, вот при мне музыка никогда не звучала. За исключением, когда он мне давал поставить какую-то нашу песню, которая нам нравилась вдвоём. У него были кассеты, был CD, но с музыкой он был на Вы. Он конечно, знал классику и так далее (подробнее — в интервью В.Я. Балона — К.), ну, ещё разбирался в том, какая музыка к фильму хороша, какая нет. Он Гладкова выделял очень, Дунаевского, Дашкевича...
Kutschewski: Вы упомянули о том, что Владимир Яковлевич писал стихи - публиковал ли он свои стихотворения?
Михаил Боярский:Нет, нет, нет. Это было вот... домашние дела, между нами.
(Примечание: нам известно лишь одно опубликованное стихотворение в газете «Лесгафтовец» к юбилею выпуска ГДОИФК им. П.Ф. Лесгафта 1959 года — К.) Я ему какие-то свои писал, причем достаточно много, типа эпиграмм, на всякие дни рождения я делал коллаж из фотографий. У него висит фотография, наша вчетвером, я сделал. Я не помню точно, но суть была такая, что «ты являешься нашей стенкой... всегда нас защищала рука Балона, и что мы в общем без тебя - четыре м...звона». В общем, вот это были какие-то смешные такие вещи, но они были такие тупые, но в цель, и его это радовало. У него висел большой плакат, лет двадцать, где мы написали: «Мы не верили, что можно быть вечно молодым. Мы ошиблись. Балон, ты - вечно молодой». И действительно. Сколько времени не проходило, а он, что Дружинина (режиссер С.С. Дружинина — К.), что он, они вот до конца, сколько бы им ни было лет, вот они всегда. Даже и когда в больницу (к нему — К.) приходил - прихожу: рубашка белая, выбрит, в общем, он не давал быть себе не в форме, быть не тем, кем всегда мы его воспринимали. Мощная скала нерушимая.
Kutschewski: Был ли Владимир Яковлевич счастлив в жизни, по Вашему мнению?
Михаил Боярский:Очень философски он к этому относился. Нет, я думаю, что слово «счастье» для него не существовало, потому, что это выдуманное... Счастье может быть недлинным каким-то: минутное счастье, так сказать. Мы с ним сходились в этом, мы Толстого любили в этом плане, который говорил, что счастье - это удовольствие без последствий. Вот, что такое счастье. Либо это непредвиденная случайность. А! - успел на поезд - какое счастье! Или там - самолёт летит в Москву и вдруг по метеоусловиям приземляется в Петербурге - у, классно, какое счастье! Вот какие-то вещи, которые... Отменился спектакль. У тебя должен был быть футбол, а у тебя спектакль! Вот, чёрт, жалко. Спектакль отменяется - урааа! Вот это счастье. Вот какие-то такие неожиданности, случайности - это есть счастье. А вот такое, чтобы запланированное и долгое - нет. Мы с ним так не думали.

(окончание см. в следующем сообщении)